Полвека назад на минском заводе случилась одна из самых страшных катастроф в истории БССР

Вот что тогда произошло.

52 года назад, 10 марта 1972 года, в футлярном цехе минского радиозавода произошел страшный взрыв, унесший жизни более ста человек. «Зеркало» рассказывает, что стало его причиной, кого удалось, а кого не удалось спасти — и как советские власти в итоге наказали руководство этого предприятия.

Взрыв на радиозаводе

Минский радиозавод — это современный «Горизонт». Свою работу он начал еще в 1940-м, а спустя несколько десятилетий его решили расширить. Так на столичной улице Софьи Ковалевской появился футлярный цех.

О том, когда именно этот цех начал работу, существует несколько версий. По первой, это произошло в 1970-м, по второй — в октябре 1971-го, по третьей — в январе 1972-го. В любом случае это было новое и очень просторное помещение, площадь которого составляла около 20 тысяч квадратных метров. В нем находились участки лакировки, шлифовки и сборки футляров. В одну смену там работали сотни человек. Оценки опять-таки разнились: по одной версии — около 300 человек, по другой — более 700, по третьей — более 600 (отмечалось, что в три смены работало 1900 человек).

В основном там трудилась молодежь. «У нас даже был „конвейер малолеток“ — это парни и девушки, которые устроились сюда сразу после школы», — с юмором рассказывала сотрудница цеха Любовь Белавская.

Взрыв огромной силы произошел 10 марта около 19.35 — во время обеденного перерыва второй смены. Первый секретарь минского горкома компартии Василий Шарапов так описывал в мемуарах свои страшные впечатления: «Картина, которая предстала перед глазами на улице Софьи Ковалевской, повергала в шок. Железобетонные перекрытия сложились как карточный домик, под завалами оказались заживо похороненными десятки рабочих (в реальности более сотни. — Прим. ред.). Слышались стоны. Огня не было, но над всей территорией стлался едкий дым».

Последний, судя по всему, шел от вентиляционных шахт и мусора. Весь ужас ситуации был не только в обвале. Из-за повреждения коммуникаций некоторые люди захлебнулись в кипятке, хлынувшем из радиаторов, другие погибли от поражения током.

Первыми людей, оказавшихся под завалами, стали спасать очевидцы. Спустя восемь минут на место происшествия приехали пожарные. Также уцелевшие сотрудники оперативно вызвали милицию и скорую. Силовики оцепили место взрыва. Позже также прибыли военные саперы, которые вместе с пожарными стали разбирать завалы вручную.

Маломощные краны привезли позже. По одной информации — к десяти вечера того же дня. По другой — лишь к утру следующего. Не дождавшись помощи, те, кто находились на поверхности, просили спасателей отрезать им конечности, чтобы хотя бы так остаться в живых. Вдобавок слабая техника не выдерживала тяжести грузов — краны постоянно накренялись, плиты с них срывались. Например, в одном из случаев пожарный бросился под поднятую краном плиту, вытащил женщину — и как только он отскочил, плита упала.

Допускались и ошибки. Например, начальник футлярного цеха Николай Хомив в какой-то момент попытался остановить пожарного, который заливал руины водой: огня не было, но стоял 15-градусный мороз. Некоторым женщинам, чтобы извлечь их из-под развалин, приходилось отрезать примерзшие волосы. Многие пережили взрыв, но умерли от переохлаждения.

Судьба человека зачастую зависела от случайности. «Одной из первых я вынес на руках молодую девушку, — вспоминал пожарный Олег Гавдурович. — Помню, в руках у нее был пакет с пирожками — за секунду до взрыва она вернулась в цех из буфета. Все время, пока я ее нес, девушка отвечала на мои вопросы, рассказывала, как себя чувствует. А передавая пострадавшую медикам, я заметил, как вытянулось у врача лицо. Оглянулся — и покрылся холодным потом: у несчастной не было обеих ног».

Уже упоминавшаяся контролер Любовь Белавская рассказывала, что где-то без десяти семь они с подругами пошли на обед. «А столовая находилась в другом корпусе. Мороз в тот день был несусветный, назад бежали, и у меня растрепалась прическа. Конечно, мне нужно было ее поправить. Я поднялась к зеркалу на второй этаж, а затем стала догонять девчонок. Вход в цех шел через арку, только они под ней прошли, раздался взрыв. Так они там навсегда и остались — сгорели мои девочки».

Саму женщину взрывной волной затянуло по лестнице на второй этаж — и выбросило в окно. «[Слесарь с охранником] оттянули меня к сторожке и побежали другим помогать. Я поднялась и снова пошла к заводу. Смотрю кругом — большое здание сложилось как карточный домик. И только балки шевелятся, а из-под них рев и крик. Я стояла в оцепенении. Даже холода не чувствовала», — вспоминала она.

В какой-то момент к Белавской подбежала подруга: «Посмотри, говорит, целое ли у меня лицо, а то ведь некрасиво, когда лицо сожжено. Я ей машу: нет, не сожжено. Она делает два шага — и замертво падает. Тело у нее сильно обгорело».

Повезло и Николаю Хомиву: его машина стояла рядом с футлярным цехом, а вот кабинет располагался в соседнем здании. 10 марта в начале восьмого вечера Хомив подписал там документы на квартиры для рабочих и направился к машине, но вспомнил, что не положил папку на стол секретаря. Вернулся в кабинет — и в тот момент прозвучал взрыв.

Спасательная операция продолжалась как минимум трое суток. На третьи сутки под завалами нашли мужчину по фамилии Соловей (иногда встречается ошибочный вариант Соловьев). У мужчины были сломаны ноги (впоследствии ему их ампутировали), температура его тела составляла около 24 градусов.

Итоги трагедии оказались страшными. В разных источниках называются разные цифры погибших. По одной версии, 106 человек, по другой — как минимум 112 (84 на месте и 28 человек в первые дни после трагедии), по третьей — 148. Как вспоминала Любовь Белавская, некоторые из ее коллег, оставшихся без ноги или руки, позднее не выдерживали и кончали жизнь самоубийством.

Разбирательство

На следующий день после трагедии в газете «Правда» появилось краткое сообщение о взрыве. Никаких подробностей не указывалось, количество погибших и раненых не называлось. Это провоцировало слухи. Для многих людей, чьи родные в ту смену пошли в цех, это превратилось в пытку неизвестностью: они обивали пороги больниц и моргов.

В следующем 1973 году журналист «Литературной газеты» Александр Борин написал очерк об этой трагедии. Главный редактор издания попросил завизировать материал у руководителя БССР Петра Машерова. Борин прилетел в Минск.

«Петр Миронович спросил меня: „Какова цель вашей публикации?“ — „Прежде всего, чтобы рассеять слухи“. — „А разве они еще продолжаются?“ — „В Москве — да“. — „А в Минске, по-моему, прекратились“. Но я знал, что и в Минске слухи не умолкают, мне рассказывали, что на рынках вовсю толкуют про еврейский заговор. Главным инженером завода был еврей», — писал Борин в мемуарах. В приведенном им факте не было ничего удивительного: в Советском Союзе цвел антисемитизм.

Машеров в итоге все же завизировал текст, а вот Главлит — главное советское ведомство, отвечавшее за цензуру, — его не пропустило. Категорически против выступил секретарь ЦК КПСС Дмитрий Устинов, считавший, что подобные публикации подрывают авторитет советской промышленности. Главный редактор «Литературной газеты» Александр Чаковский сказал Устинову, что Машеров считает иначе. В ответ кремлевский небожитель буркнул: «Вот пусть и печатает вашу статью у себя в Белоруссии!» (такое название нашей страны использовали в советское время. — Прим. ред.) Кроме Устинова, против выступило и руководство Министерства радиопромышленности. В итоге подробности и причины трагедии стали известны лишь в конце 1980-х, во время перестройки.

По словам Василия Шарапова, версия о теракте тогда представлялась маловероятной, но и ее не отметали. К полудню следующего за трагедией дня из советской столицы прилетел Устинов, который периодически докладывал по телефону о ходе расследования советскому генсеку Леониду Брежневу (позже Устинов станет министром обороны и будет среди тех, кто принимал решение о вводе советских войск в Афганистан). «Я постоянно был рядом с ним. <…>. Он периодически отлучался к телефону, звонил в Москву. Облазили вдоль и поперек здание соседнего корпуса. Кроме дохлой крысы, ничего компрометирующего не нашли», — писал Шарапов. После этого от версии с терактом отказались.

Что же в реальности стало причиной трагедии? Если кратко, неэффективная система вентиляции, проблемы при планировании и стечение всех возможных обстоятельств (в том числе давление со стороны чиновников).

Футлярный цех минского радиозавода проектировали в Ленинграде (современный Санкт-Петербург). Как утверждалось в материалах следствия, в процессе первоначальный проект был изменен и вместо четырех вентиляционных туннелей было решено строить всего два. Кроме того, первоначально планировалось, что в цехе разместится текстильное производство. Возможно, для него двух туннелей было бы достаточно. А вот для шлифовки деревянных футляров — нет.

Александр Борин рассказывал об этой ситуации чуть иначе: «Из Минска [в Ленинград] привезли баночку такой пыли [какая была в футлярных цехах]. Посмотрели, понюхали, потерли между пальцев, сказали: „Очень похожа на текстильную“. Решили текстильные фильтры и взять: для настоящих исследований времени не было, поджимали сроки, секретарь ЦК Устинов торопил побыстрее сдать цех — крупнейший в Европе. А когда его запустили, оказалось, что такие фильтры никуда не годятся, в трубах скапливается пыль, начались возгорания».

Это привело к тому, что помещения цеха превратились в пороховую бочку — повсюду скапливалась легковоспламеняющаяся древесная пыль.

«Операция <…> выполнялась рабочими вручную. Сперва пятна брака и царапины [на футлярах] зачищали крупнозернистой наждачной бумагой, затем до блеска полировали самой мелкой. За один футляр рабочий получал 15 копеек. Работа считалась очень выгодной, а так как брака выходило много, то ежедневно несколько десятков человек было занято шлифовкой. Однако помещение цеха не было приспособлено для выполнения такого вида работ. <…> По рассказам рабочих, слой пыли измерялся в сантиметрах, а некоторые вентиляционные шахты были забиты скоплением мельчайших частичек древесины», — писала журналистка Елена Анкудо.

Рабочие неоднократно жаловались на работу вентиляции, большую запыленность и факты загорания пыли, но должных мер никто не принял. Сразу после трагедии Хомив показывал Шарапову письма, которые отправлял проектировщикам системы вентиляции в Ленинград, и их отписки.

Директор завода Захаренко тоже подал несколько докладных о том, что цех необходимо срочно остановить, иначе возможна трагедия. Но ему пригрозили, что в случае остановки цеха его исключат из партии. В советское время это значило конец карьеры. Поводов для беспокойства у руководства хватало: незадолго до аварии в цеху несколько раз случались пожары.

Утром 10 марта 1972 года заводская комиссия по чистоте и культуре производства обследовала цех и поставила ему отметку «отлично». А в 19 часов 35 минут того же дня прогремел взрыв.

Руководитель футлярного цеха Николай Хомив утверждал, что причина трагедии была в полиэфирном австрийском лаке, который использовали для покрытия футляров — якобы именно он превратил древесную пыль во взрывчатку. «Предельно допустимую концентрацию пыли, образующейся при шлифовке, проектировщики оценили в 65 граммов на кубический метр. Окажется, что для взрыва достаточно и 5», — говорил он, не отрицая проблемы с вентиляцией.

Так что именно вентиляция и стала основной причиной трагедии. Вопрос о влиянии лака спорный. Как писал Василий Шарапов, сразу после трагедии Хомив был убежден, что все дело в вентиляции, и о лаке в тот момент не говорил ни слова. Учитывая, что в деле явно не было замешано никакой политики, у следствия и властей не было резона манипулировать результатами. Тем более расследование проводилось по горячим следам, а Хомив приводил свои аргументы уже в 2012-м.

Последствия

В расследовании главную роль играли москвичи. Точнее, приехавший из Москвы Дмитрий Устинов. Славомир Антонович, автор биографии Петра Машерова, рассказывал о разговорах в кабинете правительственной комиссии. Директор радиозавода Захаренко в чем-то не согласился с Устиновым и возразил ему. Тот грозно повернулся к нему: «Будете теперь сидеть в тюрьме!» Посмотрев в сторону Хомива, добавил: «Ты тоже, Николай Иванович, сядешь». В тот же день секретарь ЦК звонил в Москву Брежневу: «Леня, пошли всякие слухи, что это спланированная диверсия, вредительство. Нужно несколько человек посадить в тюрьму, чтобы снять разговоры. Как ты считаешь?»

Никакого суда еще не было, а Устинов уже раздавал указания. После того как последствия аварии ликвидировали, а картина прояснилась, чиновник улетел в Москву, где — открыто пишет Шарапов — и решалось, как наказать руководство предприятия. Ходили слухи, что определенную роль сыграло заступничество Леонида Брежнева. Сотрудники цеха делали не только футляры, но и мебель для Верховного Совета СССР, эксклюзивные сувениры для высокопоставленных гостей из-за границы, занимались оборудованием Останкинской телебашни. По одной из версий, на заседании Политбюро генсек уточнил: «Тот самый цех, который работал в Останкино? Обойдитесь с людьми справедливо» (по другой версии, «вы там с заводчанами обойдитесь по-человечески»).

Судя по всему, намек поняли. В итоге на скамье подсудимых оказались 15 обвиняемых. Максимальные сроки получили руководители ленинградского института и те, кто имел прямое отношение к проекту. Это директор Никитин, его заместитель Нефедов, главный инженер проекта Деменков, заместитель последнего Яськов, начальник отдела Загребин, главный специалист института Германович. Правда, точной информации о присужденных сроках найти нам не удалось.

Из числа белорусов под суд отправили директора радиозавода Захаренко, главного инженера Куцера, начальника филиала завода Хомива, председателя заводского комитета профсоюза Иродова, секретаря парткома завода Утикова, председателя Минского обкома профсоюза рабочих радио- и электрической промышленности Андреева, энергетика цеха Доштера.

Захаренко, Хомича и Доштера приговорили к различным срокам тюремного заключения (от одного до трех лет). Например, Хомиву предъявили претензии, что он подписал акт приемки цеха при наличии десятков недостатков. Сам он объясняет это тем, что на него давили Министерство радиопромышленности и ЦК. В качестве примера аврала приводится такой случай: в январе в 15 градусов мороза на территории предприятия вырыли ямы и воткнули в них стволы каштанов — с кронами, но спиленными корнями. Все ради «красоты».

Хомив получил два года, из которых он отсидел шесть месяцев. Его освободили как орденоносца по амнистии в честь 50-летия образования СССР. После этого его пригласил к себе Машеров и предложил работу. Пиком карьеры Хомива стало руководство Минской фабрикой цветной печати.

Все расходы по компенсациям государство взяло на себя. Родственникам погибших выплатили по 300 рублей (средняя зарплата по СССР тогда составляла около 130 рублей), пострадавшим — по 200. За госсчет были проведены похороны и поминки. Семьям, потерявшим кормильца, назначили персональные пенсии; нуждающимся в улучшении жилищных условий выделили 83 квартиры и 15 комнат в общежитиях. Общая сумма материальной помощи составила 170 тысяч рублей. Но людей, погибших в том числе из-за того, что государство не хотело прислушаться к мнению профессионалов, было уже не вернуть.